73 года назад началась операция «Тайфун». Эти отрывки призваны проиллюстрировать восприятие немецкими солдатами происходивших осенью 1941 года событий.
Имея за плечами трёхмесячный опыт новой, кровопролитной войны, вермахт шёл на Москву. Сказывалась первая усталость, но, по большей части, вторгнувшаяся армия ещё продолжала верить в возможность победы. Уже начинались первые холода — а с ними и первые серьёзные сомнения.
Как это воспринимали сами служащие? Что они видели на фронте и в прифронтовой зоне? Что сообщали в письмах домой о быте войны?
Солдат Эрнст Гуикинг писал своей жене 29 сентября:
«С Киевом покончено. Теперь [группа армий] Центр снова готов. Грандиозный финальный аккорд скоро будет сыгран на востоке. Все наши надежды на следующие четыре недели».
Молодой призывник Эрнст Керн прибыл на фронт в начале октября и был поставлен в караул со старым ветераном. Ему запомнился их разговор.
«“Посмотри на карту России. Пространство необъятное. И как далеко мы продвинулись? Не намного больше Наполеона в 1812 году — наши завоевания лишь тонкая лента на карте”. “Но у нас есть совершенное иные технические возможности и снаряжение, которого у них не было”, — сказал я ему. Он сухо усмехнулся. “Да, но они подвержены отказам”».
Вильгельм Прюллер вместе с товарищами слушал речь Гитлера 3 октября, после чего записал:
«Какой подъём дают нам его слова, в то время как мы собираемся вокруг радиоприёмника, не желая пропустить ни единого слова! Есть ли лучшая награда после дня битвы, чем услышать фюрера? Нисколько!».
Ту же речь слушал Ростислав Завадский, сидя в тренировочном лагере в Польше:
«Хитлер говорил по радио об обстановке на восточном фронте. Уже 48 часов, как идет решительное наступление с целью полного разгрома советских армий. Цифры потерь и добычи потрясающие. Уже 2½ миллиона убитых советских солдат. Какой ужас! Когда же, наконец, появится кто-нибудь. Господи, спаси Россию!».
Макс Кюнерт, служивший в 1-й кавалерийской дивизии, в первых числах октября вспоминал о чувстве отчаяния из-за внезапного осознания всех трудностей:
«Внезапно наша задача в России предстала как недостижимая, наш подвоз застрял, так же как и наша артиллерия, даже с их тяжеловозами. Танки трудолюбиво пробивали свой путь через грязь, что сказалось на их манёвренности, и тратили больше ценного топлива, чем было рассчитано. Вся Россия, как это нам казалось, была одним огромным резервуаром липкой грязи, и мы находились в его центре».
10 числа в Германии вышла газета с заголовками вроде «Кампания на востоке окончена!». Ганс Рот записал в своём дневнике:
«Вновь сильная метель. Внезапно сильный мороз, 7 градусов ниже нуля! Дороги крепко промёрзли. Мы бы могли наступать, если бы, да, если бы у нас было хоть сколько-то топлива! Грузовики со снабжением и бензином всё так же далеко в тылу, застряли где-то, безнадёжно утонув в грязи. Около 60% застряли где-то в грязи. Это верно; вот так и выглядит победоносное наступление вперёд! А распутица только началась, и уже спустя два дня дождей у нас эти потери. Всё это не очень-то соответствует вчерашним победным фанфарам!».
Вольфганг Хорн со своего наблюдательного поста видел одну из атак, которую он описал как «невероятную»:
«Когда первая линия была скошена, они [вторая линия] нагнулись и подняли винтовки тех, кто погиб — они были обречены атаковать без оружия, что-то, что было совершенно неведомо нам».
Хайнц Отто Фаустен участвовал в наступлении на Калинин утром 14 октября. Дорога была забита отступавшими советскими частями, но немецкая 1-я танковая дивизия всё равно решила наступать. Их колонна столкнулась с отступающими русскими.
«Мы помчались вперёд, через полный хаос. Красноармейские командиры ругались на нас из своих машин, думая, что мы — это русские, бегущие с фронта. Машины противника “врезались” в нашу колонну, ненадолго присоединялись к нам и затем, выяснив нашу истинную принадлежность, вновь сворачивали в сторону. Всё это было просто немыслимо».
Несмотря на эти успехи и окружения, немцы несли тяжёлые потери. Медсестра Ингеборга Охсенкнехт, служившая в тылу группы армий «Центр» в октябре 1941 года, отмечала:
«Было так много потерь, что нам пришлось класть раненых в импровизированные кровати в коридорах. В битве за Вязьму наши танки достигли невероятного … но какой ценой? Я работала в те дни как машина, так же, как и все, работа была бесконечной. Тем не менее, так много раненых умерли, которых мы могли бы спасти, если бы только их быстрее привезли к нам! Им пришлось слишком долго ждать помощи в грязи, раны загноились или гангрена расползалась по всему телу, так что хирургу оставалось лишь ампутировать. Это было ужасно, так ужасно, что у меня нет слов, чтобы описать те сцены».
Хорст Ланге видел пленных и 11 октября записал в дневнике:
«Этим утром мимо проводили пленных из Вязьмы — бесконечный ряд страданий, среди них много гражданских, оборванные, истощённые, замёрзшие, с потухшим взглядом, измученные. Много стариков. Мало интеллигентных лиц. Бесконечный поток дегуманизации».
Совершенно не всё было у них радужно и на фронте.
В окружении под Вязьмой 12 и 13 октября красноармейцы пытались прорваться. В одном месте это им не удавалось. Капеллан Эрнст Тевес, служивший в 11-й танковой дивизии, видел, как русские контратаковали с целью захватить немецкие позиции, но это «вылилось в чудовищную кровавую баню для русской стороны. Ужасно. Вновь там были русские женщины в униформе, а за ними даже дети. Все мертвы».
На другом участке — почти удавалось. Боец противотанковой артиллерии Браун из 2-й танковой дивизии вспоминал, что тысячи человек, вместе с кавалеристами и колоннами грузовиков, ринулись на немецкие позиции. Несмотря на то, что немцы били по людям прямой наводкой из всех орудий, они просто затаптывали немецкие расчёты в землю. В итоге, оборонялись в этом «человеческом море» какие-то «островки», стреляя во все стороны. Немцы подтянули танки, которые стали стрелять и по своим, и по чужим. Прорыв захлебнулся, но немцы понесли потери.
В ином месте — удавалось вполне. Эрих Краузе служил в 35-й пехотной дивизии. В 16 километрах от Вязьмы их батальон окопался и стал ждать. Начавшись с отдельных выстрелов, битва разгорелась в полном масштабе и продолжалась до 5 утра. Через час атака возобновилась с новыми силами, в бой пошли советские танки. Батальон Краузе побежал.
«Вся ругань наших офицеров и унтер-офицеров ни к чему не привела. Все бежали от русских танков. Временами нам удавалось объединить солдат и занять позицию, но в то же самое время целый их поток начинал драпать. Наши убитые и раненые, и наши орудия и прочее снаряжение мы бросили на поле. Шокирующая картина, которую я не забуду до тех пор, пока живу … Я благодарю Бога за то, что он вырвал меня из когтей смерти».
в результате октябрьских боёв.
Потери, раны, усталость от войны множились, и это сказывалось на восприятии войны, которое начало сильно меняться. Один немецкий капеллан писал:
«Сегодня я похоронил ещё нескольких из числа моих бывших прихожан, горных егерей, что погибли в этой ужасной стране. Ещё три письма надо написать, добавив ко всем тем, что я уже написал за эту войну. Вычеркнутых имён павших в моей записной книжке теперь стало ещё больше, чем имён живых. Моя паства истекает кровью на равнинах этой страны. Мы все здесь погибнем».
Ему вторил его коллега, пастор Зебахер, в письме 7 октября:
«Я потерял надежду убраться из России этой зимой. Как только страну укроет снегом, спасения не будет».
Солдат Зигфрид Кнаппе:
«Для фронтовика, жизнь превратилась в бесконечную серию тяжёлой физической работы, яркого мужества, внезапной радости и ужасного ощущения выживания под беспощадной судьбой, которое неизбежно увенчается его смертью или увечьем».
Харальд Генри писал домой 17 октября о пережитом под Брянском:
«Зря человек каждый раз верит в то, что он пережил худшее. Всегда будет ещё. С тех пор как я последний раз писал тебе, я пережил ад … То, что я выжил 15 октября, в самый ужасный день моей жизни, кажется чудом. Как больно всё моё тело, но мне точно не позволят отправиться в госпиталь … Я слишком жалок, чтобы написать что-то ещё. Позже я расскажу об этих днях, то, что может быть рассказано. Я хочу, чтобы всё закончилось. Через что мы прошли! О Боже!».
Холода обострили и без того жестокое отношение к гражданскому населению.
Генрих Меттельман вспоминал, как его подразделение становилось на ночёвку:
«Нам было приказано занять по дому на экипаж, а хозяев выставить вон. Когда мы зашли в “нашу” лачугу, я увидел за столом у окна женщину и троих маленьких детей. Они, очевидно, только что закончили есть. Женщина была перепугана нашим нежданным визитом, я заметил, как дрожали у нее руки, а дети продолжали удивленно смотреть на нас. Наш фельдфебель, недолго думая, выкрикнул “…raus”, указав на дверь. Женщина пыталась было протестовать, дети, поняв, в чем дело, расплакались, но фельдфебель вновь рявкнул “…raus”, сопроводив это недвусмысленным жестом. … На улице стоял мороз, и когда я посмотрел в окно на них, увидел, как женщина стояла у дороги, растерянно озираясь, не зная, что сделать. Зрелище вызвало во мне странное чувство. Ни разу в жизни мне не приходилось оказываться в подобной ситуации. Когда я выглянул в окно чуть позже, их уже не было, и я заставил себя не думать об их дальнейшей участи».
Карл Фухс 20 октября сообщал жене: «Гигиена — это что-то совершенно незнакомое этим людям … Эти люди тут живут вместе с животными, фактически они живут как животные».
Йоханнес Хюбнер 18 октября писал домой: «Вот уже почти четыре месяца и “турпоездка” по советскому раю точно значит много для всех. Лично я чувствую себя довольно хорошо среди русских людей. Их простая жизнь привлекательна и поражает».
Осознание становилось всё более явным. Пауль Штреземанн вспоминал:
«Я смирился с потерей своей жизни … Тупость и чудовищность этой войны всё больше доходили до меня, но я не видел выхода. Я не мог дезертировать, так на что было надеяться? Я чувствовал себя в западне, как и миллионы моих товарищей».
Некоторых, впрочем, это не останавливало. Танкист Эрих Хагер из 17-й танковой дивизии записал 20 октября, что его товарищ выстрелил себе в левую ногу из советской винтовки.
Атаки на фронте были всё так же беспощадны. Обе стороны несли тяжёлые потери. Готтлоб Бидерманн вспоминал, что в одну из ночей советские солдаты атаковали их позиции. Атаку немцы отбили, но это было лишь прелюдией.
«Спустя несколько минут мы вновь ощутили натиск, и солнце вышло из-за горизонта, высветив весь ужас на поле битвы … их громкие крики “Ура!” вновь потонули в оглушительном рёве стрелявших орудий. Через шум я услышал, как пулемётчик завопил “Я не могу больше убивать!”, зажимая спусковой крючок и держа его крепко, посылая поток пуль из дымящегося ствола MG в массы атакующих. Снаряды наших PAK’ов выли и прорывали дыры в сокращавшихся рядах. Эта атака застопорилась лишь в 50 шагах от ствола нашей пушки».
Несмотря на это, на соседнем участке русские прорвались и нанесли немцам ощутимые потери. Началась рукопашная, батальон Бидерманна отбил свои позиции, но вновь потерял много людей. «Нашим единственным желанием было скрыться из этого кошмара, убежать от этой грязи, страданий и смерти, куда-то далеко, где не будут падать снаряды».
В конце октября Курт Митке писал жене, что он стоял на часах на месте, где было похоронено 2000 бойцов. «Но это больше нас не шокирует; привыкаешь к этому». Генерал-лейтенант Курт Химер, командир 46-й пехотной дивизии, писал, что его батальоны сократились до 180–200 человек. «Русские сопротивляются с беспримерным упорством. Опорный пункт за опорным пунктом приходится захватывать индивидуально. Нередко мы не можем выкурить их даже с помощью огнемётов, и нам приходится просто на кусочки всё взрывать».
К концу первого года войны у немцев появилось даже своеобразное уважение качеств солдат противоположной стороны. «Я никогда не видел таких крутых ребят, как русские, и невозможно заранее предугадать их тактику», — писал один боец. Ему вторил другой немец в своём письме домой: «Русские — не трусы, какими их любят изображать». Третий отмечал: «Этому мы научились у русских: чем глубже окопаешься, тем больше шанс выжить».
Складывая все факты вместе, неудивительно, что один из солдат метко выразился: «Россия, могила нашей молодости».
Комментарии к данной статье отключены.