Вавилон на Дунае

Австро-Венгрия, древняя дунайская монархия, к началу ХХ века была удивительным для стороннего наблюдателя смешением народов и языков. Такое «вавилонское столпотворение», при формальном господстве в двух больших частях империи немецкого и венгерского, было характерно не только для гражданской жизни, но и для армии. Вооружённые силы империи вынуждены были приспосабливаться к такому положению дел и выработали удивительную систему управления, основанную на многоязычии солдат и офицеров. Однако эта система не смогла сплотить армию и стала, пусть и косвенно, одной из причин поражения в Первой мировой войне.

Численность и национальный состав армии

Вооружённые силы Австро-Венгрии накануне Первой мировой войны складывались из так называемой общеимперской армии (Gemeinsame Armee), в которой служили представители всех этнических групп империи, военно-морского флота, а также добавлявшихся к ним австрийского и венгерского ландверов (территориальных войск).

В общеимперской армии, численность которой перед войной составляла около 1,5 миллиона человек при населении около 52 миллионов, были довольно пропорционально представлены все народы монархии. Так, согласно официальному военному справочнику за 1910 год, говорящие на немецком солдаты составляли 25,2% армии, венгерском — 23,1%, чешском — 12,9%, польском — 7,9%, рутенском (украинском) — 7,6%, сербохорватском — 9%. Поскольку, как указывает историк Иштван Деак, при составлении анкет на призывном пункте военным писарям было запрещено записывать какие-либо иные языки, кроме определённых приказом, то евреи, например, попадали в группы немцев, венгров или чехов, в зависимости от региона, где их мобилизовали. Так же было и с фриульцами, армянами, греками, турками или цыганами, а также всеми остальными мелкими этническими группами, чьи языки не входили в официальный военный перечень.

Если посмотреть более внимательно на распределение трёх крупнейших языковых групп (немецкой, венгерской и чешской) по родам войск, то окажется, что в пехоте общеимперской армии венгров (24,6%) было чуть больше, чем немцев (22,2%). Зато в кавалерии венгры (33,6%) имели безусловное преимущество перед немцами (20,3%). Интересно, что чехи (точнее, говорящие на чешском) были довольно равномерно представлены во всех родах войск: от 10,5% среди военно-медицинского персонала до 15,7% в кавалерии.

Однако все вышеприведённые цифры касаются рядовых и унтер-офицеров. Среди офицеров общеимперской армии безусловно доминировали немцы, или, скорее, немецкоговорящие (на тот же 1910 год среди резервистов их было 60,2%, а среди кадровых офицеров — 78,7%). Это создавало определённый парадокс.

Иштван Деак, сравнивший статистические справочники с биографиями 500 лейтенантов, служивших в армии в 1900 году, получил следующие результаты. На этот год немцев, согласно официальным военным данным, среди офицеров было 80%, а согласно подсчётам Деака — только 55%. В то же время гражданские статистики в 1891 году зафиксировали среди слушателей военных школ лишь 36,9% немцев (предполагается, что они как раз должны были к 1900 году дослужиться до лейтенантов). Для венгров эти цифры выглядят как 7,6% / 9,1% / 22,1% соответственно. Установить точные пропорции для офицеров из славянских народов сложно: общие цифры для чехов, поляков, словаков, хорватов и прочих народов выглядят как 11,3% / 16,7% / 38,3%.

По-видимому, увеличение доли немецкоговорящих офицеров было связано с их карьерой: и на службе, и в быту они использовали немецкий язык в качестве основного, что и отразилось в военной статистике. В романе Ярослава Гашека о солдате Йозефе Швейке подобная эволюция австро-венгерского офицера-славянина охарактеризована следующим образом (перевод П. Г. Богатырева):

«Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно обветшавшей Австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писал по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил им конфиденциально: “Останемся чехами, но никто не должен об этом знать. Я тоже чех…“ Он считал чешский народ своего рода тайной организацией, от которой лучше всего держаться подальше».

При этом Гашек пишет, что Лукаш происходил из крестьян Южной Чехии и испытывал поначалу к немцам неприязнь. В военной школе Лукаш вместе с земляками, как напоминает его старший товарищ, дрался в своём классе с немцами. Однако эта ностальгия по давним временам, как подчёркивает Гашек, была своеобразной: предаваясь воспоминаниям, оба офицера вели разговор по-немецки.

Система трёх языков

Естественно, что ни система образования, ни официальное делопроизводство в органах государственной власти, ни газеты и журналы не могли до конца приучить миллионы подданных императора Франца Иосифа к немецкому или венгерскому языку. Эта тяжёлая задача выпала как раз на долю армии, которая была вынуждена приспосабливаться к разноязыкой толпе новобранцев из всех частей государства.

В общеимперской армии с конца 1860-х годов была выработана оригинальная система из трёх языков. Первым был так называемый «командный язык» (Kommandosprache) — набор из примерно 80 универсальных команд на немецком. Вторым был «служебный язык» (Dienstsprache), употреблявшийся в армейской документации, — по сути, это был немецкий «канцелярит», пригодный только для бумаг. Наконец, третьим компонентом этой системы были так называемые «полковые языки», которых официально насчитывалось 11, а неофициально 12. Как пишет историк Тамара Шеер, новобранцы по закону имели право использовать на службе свой родной язык.

После 1868 года мужчины в Австро-Венгрии были обязаны пройти трёхлетнюю военную службу (затем срок снизили до двух лет) независимо от национальности, религии, социального положения и т. п. Если носителей какого-то языка в полку общеимперской армии набиралось больше 20%, то этот язык становился одним из «полковых». Естественно, чтобы облегчить подготовку и обучение военному делу, командование старалось собирать солдат в моноэтнические подразделения. Так, например, в тех полках, что стояли в Чехии, в ходу было два языка: чешский и немецкий, причём солдаты не смешивались и проводили всё время службы в привычной для них языковой среде.

Так что понятно, почему в романе Гашека сапёр Водичка, явно прошедший срочную службу ещё до войны, удивляется Швейку, который хорошо говорит по-немецки: от солдат в принципе не требовалось ничего сверх знания 80 команд на немецком, а офицеры должны были говорить с подчинёнными на их родном языке. Хотя, как пишет исследователь произведения Гашека Сергей Солоух, чешская речь героев книги довольно специфична: это, по сути, военный жаргон, пересыпанный заимствованиями из командного и служебного языков.

Особенности употребления языков в мирное и военное время

Как уже говорилось, в армии Австро-Венгрии было 11 языков, которые официально могли использоваться в качестве «полковых» немецкий, венгерский, чешский, хорватский, польский, итальянский, румынский, рутенский (украинский), словацкий, словенский и сербский. Двенадцатым, неофициальным, оказывался боснийский вариант сербо-хорватского языка. Понятно, что мелким языкам опять не везло, и, к примеру, те же еврейские солдаты, говорившие на идиш или ладино, никаких преимуществ не получали.

Ясно, что никто из офицеров не мог до конца овладеть всеми языками. При бесконечных переводах каждые несколько лет из одного гарнизона в другой, они, как подчёркивает Тамара Шеер, редко удосуживались выучить что-то больше необходимого для общения с денщиком минимума. Унтер-офицеры, которые вели документацию, обязаны были владеть немецким, что существенно облегчало дело.

Естественно, подобная ситуация приводила к несуразицам, когда офицер буквально не мог объясниться со своими подчинёнными и начинал мешать в своей речи все слова, которые знал. Так рождались уродцы типа «армейского славянского» (Armeeslawisch) или «армейского немецкого» (Armeedeutsch). Эти своеобразные лингва франка — языки, более или менее понятные всем — всё равно полностью исправить положение не могли. Ощущался, как подчёркивает Шеер, недостаток лиц, знавших, например, рутенский (украинский) язык или одинаково хорошо владевших немецким и венгерским.

Огромные политические трудности создавал и спор о главенстве того или иного наречия в разных частях империи. Например, в Хорватии, входившей в Транслейтанию, хорватский язык получал преимущество перед всеми остальными «полковыми» языками, а в соседней Далмации, находившейся уже в Цислейтании, он становился лишь одним из многих других. Во Фриули, на севере Италии, спорили между собой уже славяне и итальянцы, в австрийских землях и Чехии — немцы и славяне, в Галиции — украинцы и поляки.

С началом войны положение только ухудшилось. На фронт прибывали резервисты, подзабывшие «командный язык», а также вовсе не проходившие никакой военной подготовки новобранцы, которые часто говорили только на родном языке. Кадровые офицеры также были разбавлены резервистами и наскоро выученными в спешно созданных военных школах штатскими, которые не имели долгой практики общения с многонациональным армейским контингентом. Немцы из Германии, которые, как союзники, тесно взаимодействовали с австро-венгерскими частями, недоумевали, как последние вообще могли сколь-нибудь эффективно воевать. Так, даже через десять лет после Первой мировой войны один из офицеров германской армии с удивлением вспоминал:

«Они передали мне трёх парней, чтобы построить новую линию связи. Один был боснийцем, второй — чехом, а третий — венгром. Никто из них не говорил по-немецки. И они даже не могли общаться друг с другом!»

Доходило до смешного. Так, один офицер-немец был вынужден в венгерском подразделении общаться с одним из солдат по-английски (тот незадолго до войны вернулся из Америки), а затем уже этот импровизированный переводчик растолковывал приказы своим товарищам по-венгерски. Кадровый офицер Александр фон Урбански так описывал своё столкновение с языковым хаосом на передовой:

«Каждый человек должен был сказать мне свою национальность… Чех, чех, поляк, итальянец, немец, поляк, чех, чех, чех, поляк, поляк, итальянец, немец. Они даже не понимали друг друга. Командир роты говорил только на немецком языке. Я не смог побеседовать с чехами. Они всегда отвечали: “нет немецкий, пан офицер”. Только через несколько дней, когда я стал использовать чешские слова — немногие, что я знал, — они начали разговаривать со мной на ломаном немецком языке».

В результате ни офицеры, ни солдаты не могли нормально общаться. Это создавало огромные трудности для пропаганды: сложно вдохновить тех, кто тебя не понимает. Сложности испытывала и военная цензура: так, например, один из её сотрудников в Южной Венгрии просто уничтожал все письма на кириллице, поскольку не знал этот алфавит. Плохо работала разведка и связь: наблюдатели на аэростатах не могли передать сведения наземной команде — они просто не понимали друг друга! Подобные ситуации повторялись повсеместно.

Однако систему «полковых языков» добило не это. С раскручиванием военной истерии вокруг сдавшихся в плен чехов, итальянцев или сербов из австро-венгерской армии их языки стали расцениваться как опасные и способствующие распространению антигосударственных и пацифистских идей. Дискриминация этих языков накаляла обстановку в полках, сделала положение солдат, вынужденных переходить на ломаный «армейский немецкий», совершенно невыносимым. В конце концов это способствовало падению патриотизма, росту националистических настроений и распаду армии. «Вавилон» Австро-Венгрии не выдержал таких испытаний и раскололся на множество национальных кусков, которые начали враждовать уже друг с другом.

---

Литература:

1. Deák I. Beyond nationalism: a social and political history of the Habsburg officer corps, 1848–1918 – New York: Oxford University Press, 1990.
2. Rothenberg G.E. The Habsburg Army and the Nationality Problem in the Nineteenth Century, 1815–1914 // Austrian History Yearbook. 1967. Vol. 3. №1. p.70–87.
3. Scheer T. Habsburg Languages at War: «The linguistic confusion at the tower of Babel couldn’t have been much worse» // Languages and the First World War: Communicating in a Transnational War / ed. J. Walker, C. Declercq – London: Palgrave Macmillan UK, 2016.
4. Солоух С. Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения солдата Швейка». — М.: Время, 2015.