Warspot продолжает публиковать цикл материалов, посвящённых ветеранам Великой Отечественной войны. Воспоминания участников ВОВ публикуются практически без редакционных вставок — только прямая речь людей, прошедших войну и доживших до наших дней.
Сегодня свою историю войны рассказывает Антон Игнатьевич Азаркевич. Он родился в 1928 году в деревне Новая Рудица в Дзержинском районе (Минская область, Беларусь). Войну встретил подростком и волею судьбы оказался связным в Узденском подполье. Антон Игнатьевич вспоминает, как сбежал из плена к партизанам и о чём просили немцы перед смертью.
«Так я встретил войну»
В семье у нас было четверо детей. Когда началась коллективизация, по каким-то жизненным причинам отец переехал в совхоз Негорелое. К началу войны я закончил семь классов Негорельской школы, а отец работал путевым обходчиком на железной дороге.
Рано утром, как только рассветёт, я всегда выгонял коров на пастбище. Помню, что было очень тихое, ясное утро — ни облаков, ни ветра. Видел, как летели самолёты от Столбцов на Минск. Когда начали бомбить Минск, у нас глухо ухала земля. Так я встретил войну.
Отступление наших было плохо организовано. В нашем районе располагалась и охраняла участок Минск — Красное — Ратомка 108-я дивизия Мавричева. Отступая, дивизия остановилась здесь в лесу. Знаю, что 27–28 июня 1941 года там шли бои. Когда наши отступили, мы, дети, пошли в лес посмотреть. Солдат наших много убито было и оставлено очень много техники: 122-мм гаубицы, 76-мм дивизионные пушки, 45-мм противотанковые пушки, сотни лошадей и большая грузовая машина с армейской радиостанцией. Вот это оружие люди собрали, в том числе и я. Потом оно поступило в партизанские отряды.
После этого боя ещё некоторое время наши солдаты отступали — по два, по три, по пять. И к нам заходили — просили во что-нибудь переодеться. Каждый хотел выжить. А переодеть солдата тоже было проблемой: что тогда было у нас, у народа? Хорошо, если один костюм и рабочая роба. И настроение у всех было тяжёлое. Первое время солдаты в отчаянии просто брели «в никуда», без определённости, без какой-либо цели.
Солдат, которые остались при отступлении, называли «приписниками». В феврале 1942 года был общий приказ по Беларуси о том, что «приписники» должны явиться в комендатуру. Что значило явиться в комендатуру? Всех забирали и увозили в Германию. Поэтому кто-то пошёл, но основная масса осталась. А куда деться? Тогда и начали организовывать партизанские отряды.
С Узденским подпольем я был связан с апреля-мая 1942 года. Попал туда в 1941 году осенью. В Узденском районе у меня жил дядя — Бокуть Василий Павлович. Осенью 1941 года я приехал к нему помочь по хозяйству: у него сильно болела жена. И ещё там была родня — Борис Васильевич и Мария Бокуть. Я у дядьки и зимовал, а весной меня Борис Васильевич познакомил с одним из руководителей Узденского подполья по фамилии Большов. Через Бориса я передавал оружие, боеприпасы и сведения. Отец мой помогал: он работал на железной дороге.
«Так я ушёл в партизаны»
Пошёл я как-то в Дзержинск «на связь». Мне нужно было встретиться со связным, дядей Мишей. Я прибыл, отдал записку, он зашил ответ в шов рубашки, и я от него вышел. Шёл по улице к центру. За мною вслед проехала машина, остановилась, и меня схватили немцы. В машине уже было человек пятнадцать, все постарше. Нас привезли в Минск, на Товарную (сейчас железнодорожная остановка «Институт культуры»), а через несколько часов загнали в баню. Потом погрузили в поезд и отправили. Я сразу понял, куда нас везут, и на 807-м километре (район Негорелого) спрыгнул с поезда в окно. Так я ушёл в партизаны.
В конную разведку я попал в 1943 году. Моей задачей было держать связь с нашими связными: у нас были свои люди в полиции и в управе в Дзержинске. Лично с ними мы не общались. Те важные документы и сведения, которые они смогли достать, переправлялись нам через связных. Такие люди были в Боровом, Макавчицах и Дзержинске.
Нашей задачей было узнать, где находятся немцы, куда направляются, какие готовят операции. Однако при первой же возможности — если считали, что можем что-то сделать, — мы устраивали засады на шоссе и других дорогах. Зимой в начале февраля 1944 года в Дягильно взяли в плен немецкого офицера и трёх добровольцев-украинцев. Привезли мы их в Лучицы, допросили. Ну и что с ними делать? Двоих завели в старую землянку и расстреляли. А вот одного украинца наш командир разведки по каким-то соображениям оставил: возможно, решил, что он из лояльных. На следующий вечер этот доброволец от нас удрал. К немцам.
Каждый борется за жизнь и, когда попадёт в плен, просит пощадить. Один офицер только, помню, вёл себя вызывающе. Но в основном все немцы фотографии папы, мамы, детей показывали: каждый хотел жить. Конечно, за фронт мы живыми отправляли только тех немцев, которые могли располагать какими-то сведениями. Остальных пленных расстреливали. Так же, как и они наших.
В феврале в Лучицах на нас немцы наскочили, около ста человек, — а нас было пять. Мы знали, что за нашей разведкой специальная охота идёт. А этот украинец, который удрал, рассказал, сколько нас и кто мы.
Как это было. Ночевали в Лучицах, рано встали, послали Сашу Чечу в разведку. Он объехал окрестности: никого нет. У меня в одной подпруге от седла пряжка оторвалась. Я пошёл к сапожнику её пришить. Только пришёл, хозяйка говорит: сынок, немцы! В окно площадь у школы видна: там кучи немцев, и у них стрельба полным ходом. Выскочил из хаты в сарай за автоматом: раз — осечка, второй раз — осечка, третий раз — осечка. Патроны плохие. Я достал парабеллум, раз пять выстрелил и понял, что я со своим парабеллумом ничего не сделаю. Рядом в сарае у кузнеца моя лошадь стояла. Я через забор — и на коня на одной подпруге. Вижу, что Сима и Сенька отбежали по глубокому снегу от деревни метров сто пятьдесят и немцы — кто стоя, кто с колена — по ним стреляют.
Я выехал на улицу и поехал деревней. Смотрю: за мной полицай. Потом присмотрелся: это Саша Чеча! У него была немецкая форма, даже кубанка. Мы поравнялись — и давай на Кулики, через замёрзшее болото. Но где-то посредине дороги криничка текла, метра два-три шириной — не замерзала никогда. Саша как шёл, так его кобыла через канаву и пошла, а моя лошадь добежала до канавы и упёрлась — я через голову полетел. А по нам уже из пулемётов немцы бьют. Я развернулся, разогнал коня плёткой и проскочил. До леса мы доскакали. Коля Будник в сторону Петрашевич прорвался. А за Симкой и Сенькой вернулись к вечеру, забрали их и в Телешевичах похоронили: им уйти от такой толпы было невозможно.
В 1943 году сформировали большой отряд и вместе с тогда ещё лейтенантом Шестаковым отправили за линию фронта. Отряд был очень сильный и хорошо вооружённый. Но, с тех пор как он перешёл линию фронта, его всё время преследовали немцы. Когда в мае 1944 года Шестаков добрался сюда, у него осталось человек 80–90, тяжёлое вооружение было потеряно. Перед тем как он пришёл в пущу, недалеко от нашей стоянки, в деревне Камень, обосновался немецкий гарнизон. Мы решили его взять. Наша разведка вела часть наших партизан и отряд майора Шестакова.
Рано утром, чуть только рассвет начал браться, мы штурмом ринулись сразу на ограду из пяти-шести пулемётов. Потеряли пару человек, но пулемёты забрали и пошли на всю деревню. По пять-шесть человек из домов выскакивали, и тут же мы их расстреливали. 38 человек тогда взяли в плен. Штук 200 лошадей забрали с сёдлами, штук 60 коров. Минут двадцать — и гарнизона не стало, настолько напористо мы набежали. Когда всё закончилось, солнце понемногу только начало вставать.
«Так мы узнали, что Беларусь освободили»
Вечером 7 или 8 июля, когда мы из-под Ливья ехали в Каменку, встретились на шоссе с нашими солдатами. Это была разведка. Назавтра уже в Энергетике были наши воинские части. Так мы узнали, что Беларусь освободили.
Я заболел малярией, и меня демобилизовали из партизан в 1944 году как несовершеннолетнего. Дома народными средствами лечился и чувствовал себя лучше. В декабре 1944 года меня призвали в 27-ю армию. И я служил по июль 1951 года — шесть с половиной лет.
Сразу я попал в учебный полк в Полоцк, где готовили младших командиров. Дисциплина была железной, занятия длились 12 часов, а питание скверное — солдаты падали в строю. На фронт мы не попали, и после того как война закончилась, нас перебазировали западнее Полоцка в лес. Жили в землянках, там меня опять малярия прихватила. Температура была такая, что лежишь и не можешь на одном месте пятки держать: горят огнём.
Пока я в госпитале лежал, приехали из Красного урочища с артиллерийской ремонтной базы набирать курсантов на подготовку артиллерийских мастеров. И я пошёл к майору — просить, чтобы меня пустил в это училище в Минск. Там рядом дом, мне будет поддержка. Так в 1945 году я попал в Минск в артиллерийскую техническую школу, которая располагалась в Красном урочище, а сейчас это автомобильный завод.
В 1946 году нас перебазировали в город Клинцы, я был старшим миномётно-орудийным мастером в бригаде особой мощности. Как все, я ходил в увольнения в выходные дни на стадион в парковом лесу — это был большой сосновый лес. Кто в город ходил, кто на стадион. По дороге на стадион был домик, где жило несколько квартиранток-девчат. Там взгорок с качелями, на этих качелях девчата качались. Там я и познакомился с будущей женой. В то время ей было 17 лет. Я не сразу влюбился. Где-то на следующий только год она мне понравилась, и я с ней гулял до 1950 года. Теперь непривычно, не модно, но мы три года просто гуляли, встречались. В конце концов я на ней женился, и прожили мы с ней 62 года, вырастили двух дочек и сына.
Может быть Антон Игнатьевич всё-таки 1927 года рождения? Ведь с октября 1944 года призывали молодёж с 1927 года рождения. Или я что-то неправильно понимаю?
За интервью спасибо.