Вечер проходил приятно: Аркадий ужинал в обществе господ офицеров, внимательно слушая их разговоры. А они то вспоминали о присутствии корреспондента и адресовались лично к нему, то вообще забывали о постороннем и спокойно вели между собой беседы о том, о сём.
– Помните, господа, как ещё нынешней весной допекали мы немца? – говорил лейтенант Никольский. – Летали за линию фронта на глубину аж до пятидесяти верст. Наше командование всё знало, что там у противника происходит. А уж немец-то как бесился! Их артиллерия, приспособленная для стрельбы по аэропланам, до «Муромцев» просто не дотягивается. Так они организовали аэродром в сорока верстах от фронта. И так и повелось – как часы: только «Муромец» набросает бомб где-нибудь в Восточной Пруссии, как часа через два с ответным визитом «Альбатрос». Полетает над нашим аэродромом, сбросит четыре маленьких осколочных бомбы и посыплет стрелами.
– А эти бомбёжки были эффективны? – осторожно подал голос Аркадий, боясь «спугнуть» рассказчика.
Никольский передёрнул плечами:
– Ну как… В любом случае, это неприятно. Один раз на новом корабле у нас таким осколком был пробит радиатор и несколько человек ранены. И в посёлке были убитые. Дома без стёкол.
– Помните, – вмешался штабс-капитан Головин, – как однажды под бомбы попали генерал и группа офицеров вместе с самим Сикорским?
– Тогда же обошлось, – поморщился Никольский. – Только вот после того, как начальство подверглось опасности, решено было рыть траншеи и установить дежурство у кораблей с пулемётами. А из крепости ещё прислали батарею полевых орудий, приспособленных для стрельбы вверх.
– Тогда ещё приезжал из Новогеоргиевской прапорщик Юрьев, – припомнил Никольский. – Очень он интересовался «Муромцами» и их работой, и Сикорский охотно с ним беседовал.
– Это тот Юрьев, который спас знамёна? – не выдержал Аркадий. Ему смертельно хотелось показать этим лихим, отважным людям, что он осведомлён об их подвигах.
– Он самый, – кивнул Никольский не без удовольствия: видно было, что Юрьев ему нравился. – Прапорщик служил в воздухоплавательной роте с аэростатами наблюдения, которая как раз размещалась в Новогеоргиевской. И вот накануне сдачи крепости, когда надобность в аэростатах уже отпала, Юрьев собрал знамена частей гарнизона и на рассвете, пользуясь попутным ветром, вылетел из крепости на привязном аэростате. Пролетел сто с лишком верст и благополучно приземлился.
– Повезло, – вставил штабс-капитан Головин.
– Отважным Бог помогает, – заметил на это Никольский. – Да вам и самому, Сергей Николаевич, грех жаловаться. Помните, как вы однажды чуть не попались на шестом «Илье Муромце» во время тренировочного полёта?
– Неприятная история, – кивнул Головин. – Мы шли на высоте около тысячи пятисот метров. За полётом следили с аэродрома. И вдруг видят – приближается «Альбатрос». Летит прямо на нас! Ну точно, думаю, сейчас атакует. А у нас полёт-то тренировочный, на корабле не было даже личного оружия. И с земли никто не мог нас предупредить об опасности. Да мы вообще, честно говоря, немца не видели – слишком были заняты полётом.
– А что «Альбатрос»? – спросил Аркадий, когда Головин затянул эффектную паузу.
– «Альбатрос» приближается к нам сзади. Но действительно нам в тот день крепко повезло – то ли немец попался не из храбрых, то ли он вообще не знал о таране капитана Нестерова. Был бы посмелее – может, и доставил бы нам много неприятных минут. В общем, сделал тевтон крутой вираж, сбросил пару бомб да и подался восвояси. С той поры решено было в любой полёт брать с собою пулемёт, а артиллерийскому офицеру вменить в обязанность следить за воздухом. И на аэродроме сделать полотняную стрелу, которую выкладывать в сторону появившегося противника, чтобы таким образом с земли предупреждать об опасности.
– Кстати вот, о таранах, – заговорил Аркадий. – Широко известен случай, как штаб-ротмистр Александр Александрович Казаков успешно применил таран. Казаков ведь, как и вы, летал над территорией Польши. В начале войны ему покоя не давало, что немцы преспокойно шастают себе у нас в тылу. Безобразие, конечно, но как их сбивать? Казаков летал на «Морже» – то есть, на таком же «Моране Ж», что и незабвенный Нестеров… Аэроплан тогда был ещё совсем без вооружения. Как быть? Для повреждения неприятельского аэроплана хотели применять «кошку с подвижными лапками»: это приспособление спускается на тросе под корпусом «Морже». Подвижная лапка «кошки», зацепившись за какую-либо часть неприятельского аэроплана, взрывала капсюль, а тот детонировал прикреплённую к кошке пироксилиновую шашку.
– Неудачное и чересчур сложное изобретение, – поморщился Головин.
– Однако Казаков попытался его применить, – продолжал увлечённо Аркадий. – И вот девятнадцатого марта нынешнего, пятнадцатого, года, западнее Вислы, Казаков заметил германский «Альбатрос» и начал его преследовать. Нагнал противника, пролетел над ним близко, пытаясь зацепить опущенной «кошкой», но не удалось. Пролетел второй раз – опять неудачно. Третий, ещё ближе… И при одном из экспериментов «Морже», так сказать, оседлал «Альбатрос» – зацепил его поверхность колёсами и пропеллером. Пролетев несколько секунд на спине неприятеля, «Морже» соскользнул и начал планировать. Казаков говорил потом, что более всего изумлял его тот факт, что сам он остался цел… Я в газете читал, – прибавил, покраснев, Аркадий. Ему не хотелось создавать ложное впечатление, будто он лично общался с Казаковым. – Впрочем, у нашего аэроплана оказались поломаны винт и шасси. Зато немец рухнул камнем, оба – лётчик и наблюдатель – погибли. А сам Казаков… Да вот же, погодите!
Аркадий вынул из кармана аккуратно сложенную газетную вырезку, развернул её и зачитал:
– «Два фронта, сорок тысяч глаз, русских и немецких, смотрят…» Это сам штаб-ротмистр говорил. Неловко, мол: все кругом с земли наблюдают, а он вроде как сплоховал и глупо выглядит с этой «кошкой», болтающейся под брюхом самолёта… «Уйти, не сделав ничего, находясь в нескольких метрах от противника? Позор перед двадцатью тысячами русскими глазами!.. Тогда я решил ударить «Альбатрос» колёсами по его верхней поверхности. Недолго думая, дал руль вниз. Что-то рвануло, толкнуло, засвистало, в локоть ударил кусок крыла моего «Морана». «Альбатрос» наклонился сначала на один бок, потом сложил крылья и полетел камнем вниз. Я выключил мотор – одной лопасти в моем винте не было. Я начал планировать, потеряв ориентировку, и только по разрывам шрапнелей догадался, где русский фронт. Садился парашютируя, на земле перевернулся. Удар колёсами был настолько силён, что шасси оказалось вогнуто под крылья». И что замечательно, господа, –заключил Аркадий, складывая заметку и убирая её обратно в карман, – штаб-ромистр Казаков доказал, что расчёт капитана Нестерова был абсолютно правильным. Примечательно и то, что бой шёл между теми же типами самолётов, что и во время знаменитого и печального Нестеровского тарана, то есть между нашим «Морже» и германским «Альбатросом»…
Аркадию казалось, что он нашёл весьма удачную тему для разговора – подвиги русских авиаторов, – и он несколько удивился натянутому выражению, которое появилось на некоторых лицах.
И только спустя несколько минут понял: между «лёгкой» и «тяжёлой» авиацией в русской армии существовала определённая напряжённость.
Рассуждать об этом в журналах или запросто обсуждать с нижними чинами, разумеется, совершенно не принято, однако Пётр Тимофеевич Лагутин успел кое-что сообщить своему корреспонденту, чтобы тот, упаси Боже, не наделал бестактностей.
Великий Князь Александр Михайлович стал во главе Отдела воздушного флота ещё с десятого года, и у него, естественно, имелись собственные представления об авиации. Он постоянно встречался с лётчиками фронта – особенно с начальниками отрядов, беседовал с ними и вникал, таким образом, в боевую практику авиации.
А вот к новоиспечённому «штатскому» генералу Шидловскому – начальнику Эскадры – Великий Князь не благоволил. Шидловский же сумел добиться выделения Эскадры из подчинения главе русской авиации на фронте. Таким образом, у начальника Штаба Верховного главнокомандования появились вместо одного два докладчика по авиации: Великий Князь и Шидловский.
Неприязнь «наверху» отзывалась некоторой ревностью и «внизу».
После рассказа Аркадия штабс-капитан Головин, выдержав приличную паузу, кашлянул и заметил:
– Вообще «лёгких» лётчиков, честно вам замечу, господин Загурский, отличает изрядная лихость, иногда даже и во вред… Известен такой эпизод – да вы записывайте, вам потом для рассказа весьма пригодится… Имел место праздничный обед по случаю встречи двух лётных отрядов. Вообще, с начала войны продажа водки, как всем известно, запрещена, но в авиационных отрядах постоянно имеется спирт как технический продукт, так что в торжественных случаях его весьма употребляют. Гхм. Да. После обильного обеда с возлияниями один из пилотов решил проводить дорогих гостей, что называется, с помпой. Те выехали на автомобилях, а «герой» догнал их на своем «Парасоле» – и ну выписывать на высоте трёхсот метров какие-то дикие пируэты в воздухе: задирал аэроплан круто вверх, будто пытаясь подражать Нестерову, – однако «Парасоль», не достигнув верхней точки петли, срывался каждый раз. Наконец, он перешёл в штопор… И результат: на земле обломки аэроплана и мёртвое тело лётчика.
– Ну, не все же ведут себя настолько глупо, – заступился за «лёгких» собратьев лейтенант Никольский. – Скажем, прапорщик Орлов со своим наблюдателем Гатовским ещё в конце июня нынешнего года удачно и смело производили разведку неприятельских укреплений в районе Бауск-Радзивилишки-Биржи.
– Гатовский вообще человек лихой, – заметил Головин. – Он ведь полковник Генерального штаба, начальник штаба одной из кавалерийских дивизий, которой командовал сербский принц Арсерий. А разжалован был в рядовые и летал наблюдателем на «Вуазене» с Орловым.
– За что разжалован? – живо заинтересовался Аркадий.
– Ха! За рукоприкладство, – ответил Головин. – Точнее – за стекоприкладство. Как-то раз принц при довольно крупном объяснении позволил себе излишнюю резкость, и полковник Гатовский ударил его стеком по лицу. После этого, естественно, карьера его потекла по иному руслу. Но и тут Гатовский себя проявил, заслужил солдатского Георгия… Так вот, вылетев на разведку, лётчики разъяснили общее положение частей противника. Два часа они находились в воздухе, подвергались обстрелу с земли, но всё-таки успешно сфотографировали неприятельские укрепления. Эти сведения дали возможность кавалерии избрать наиболее выгодные для атаки пункты и избежать больших потерь. Через две недели тот же «Вуазен» под дождём, при низкой облачности, шёл на высоте в триста метров. Немцы успели потрепать аппарат, но, несмотря на пробоины, пилоты всё-таки произвели разведку в районе Фридрихштадта и обнаружили там скрытый в лесу значительный резерв противника. И опять армейский корпус принял необходимые меры против вражеского прорыва – всё благодаря воздушным разведчикам.
– Господа, – с чувством произнёс Аркадий, – я не нахожу слов, какими можно благодарить вас за то, что приняли меня и поделились рассказами.
Но кругом уже велись другие разговоры; на молодого человека с блестящим под очками взглядом мало обращали внимания…
Публикуется в авторской редакции
