| 1941 | 1942 | 1943 | 1944 | 1945 |
В ночь на двадцать второе июня я спать не пошёл. Сидел в комнате и читал книгу. Видно, задремал, и книга выскользнула из моих рук и упала на пол. Я потянулся за ней и услышал какие-то хлопки. Взглянул мельком на часы, на них было 03:45 ночи. Снова раздались какие то странные звуки, похожие на раскаты грома. Мама крикнула мне – «Петька, закрой окна, дети грозы боятся». Я подскочил к окну, а там… Всё небо чёрное от самолётов.
Вспоминает бывший старшина 3-ей погранзаставы 87-го погранотряда Логинов А. М.
Заняли мы новую государственную границу недалеко Гродно. Началась война в 3 часа 45 минут. Я как раз дежурил. А перед этим часа в два – в третьем на большой высоте прошли тяжёлые бомбардировщики. Начальник заставы отдыхал, политрук в отпуске. Старшина, по старому уставу, имел право ставить боевую задачу по охране Государственной границы. Поставил я боевую задачу очередному наряду. Небо покрылось заревом. Красноармейцы-пограничники сами знают, что делать, без команды к бою: «Ну, что старшина, война или провокация?» — «Война, ребята. Беловский участок обстреливают. Сорокинский обстреливают. Малиновский обстреливают. Занимайте позиции. Будем воевать». Артиллерия их отстрелялась минут за десять и пошла пехота – не скажу, что валом. Танки прошли стороной. Оружие у нас было хорошее: два станковых пулемёта, винтовки СВТ, у меня автомат ППШ. Снайпера были хорошие. Пограничники вообще стрелки хорошие. Нас учили стрелять по звуку, по вспышкам. Два снайпера у нас было со снайперскими винтовками.
Мы дрались с ними примерно до пяти часов. Ребята раза 3–4 поднимались в контратаку. Конюшня загорелась, мы выпустили лошадей. Потом они ворвались. В половине пятого с вестовым из комендатуры поступил приказ отставить Государственную границу и влиться в регулярные части Красной армии. Я дал красную ракету, это сигнал пограничникам, сниматься и идти на заставу. Пришли в комендатуру, сформировали подразделения. Мы свое дело сделали. Мы знали, что вернемся. Я не вернулся, а войска вернулись, поздно, но вернулись.
Я жил в Киселёвске, Кемеровской области. На начало войны реакция у людей была разной. Взрослые встретили войну со слезами на глазах, с озабоченностью, расстроенными. Бегали к друг другу, шептались, обменивались мнениями, понимали, что надвигается страшная беда. А мы, молодежь, – с энтузиазмом и воинственно. Собрались в горсаду нашего на танцплощадке, но ни о каких танцах не было речи. Мы все разбились на две группы. Одна группа «специалистов военного дела» утверждала, что 2–3 недели – и от фашистов ничего не останется. Вторая, более степенная группа, говорила: «Нет, не 2–3 недели, а 2–3 месяца – и будет наша полная победа, разгромят фашистов». Азарта этому придавало ещё необычное явление. В это время на западе был не обычный «закат как закат», а багрово-красно-кровавый! Ещё говорили: «Это наша Красная армия так обрушилась всеми огневыми средствами на немцев, что видно даже и в Сибири!» Ну, это была утопия, конечно. А я… Сейчас я не знаю, по какой причине, но тогда стоял и думал: «О чём они говорят?» Мне говорили, что я всегда был умным, — может быть, я не уверен. Мой друг Ромашко, он и сейчас живой и может подтвердить, спрашивает: «А ты, Валька, чего стоишь и не говоришь своего мнения?» И я говорю дословно следующее: «Нет, ребята, на дело нашей победы уйдёт не менее 2–3 лет». Какой тут шум-гам начался! Как меня только не оскорбляли! Как не обвиняли! Я всё думал – лишь бы по морде не надавали за такой прогноз. Не знаю, не могу объяснить почему, но я был уверен, что какие там 2–3 недели! Два года – как я сказал. Но оказалось, что я хоть и был ближе к истине, но сильно-сильно ошибался…
Прошло три дня с начала войны. Я думаю: «И что я буду ещё полгода ждать своего призыва? Война идёт, надо ведь Родину защищать!» И, не будь дурень, первым из совхоза пишу заявление в райком комсомола – «Прошу призвать меня в армию!» Меня там очень хорошо знали, был на хорошем счету, но всё равно отказали: «Рано!» Но я не успокоился, стал уговаривать, и так и эдак, а они ломались, мне ведь даже ещё и восемнадцати не исполнилось. Потом говорят: «А, наверное, возьмём – военкомат даёт согласие. Десантником пойдёшь?» – «Пойду!» В начале сентября меня призвали. Мама, конечно, в слёзы, тем не менее, она всё понимала правильно и возражений не имела. Говорила мне: «Давай, сынок, защищай Родину! Может, получше заживём…»
Мне казалось, что завтра-послезавтра будем в Берлине. Думал: «Надо почистить сапоги, чтобы офицер был в блеске». Двинулись к Минску. Там заняли огневые позиции. Потом нас быстро переправили своим ходом в Оршу. Автострада была загружена. Всё время господствовала в воздухе немецкая авиация и контролировала дорогу. Деревни горят, машины разбиты. В какой-то деревушке разваленная машина стоит, трупы вокруг, женщина убита – из груди кровь течёт, а около неё ползает грудной ребёнок. Женщины подбежали, ребенка взяли, но эта картина первых жертв войны осталась в памяти, несмотря на то, что прошло столько лет.
Мы шли скрытно по ночам, продвигались лесами или по полям с высокой кукурузой, старались не заходить в большие сёла. В серьёзные стычки с немцами почти не вступали, ощутимых боевых потерь не несли. Обычно перерезали найденный нами телефонный провод и ждали, когда появятся устранять порыв немецкие связисты, которых брали в плен из засады. Несколько раз нападали на немецких «обозников». Пленных, обычно это были 2–3 связиста, после допроса расстреливали. Некоторые преднамеренно отставали, предпочитая остаться «в примаках», чем рисковать быть убитым при прорыве из окружения или в стычке с немцами во вражеском тылу. Как ни крути и не пытайся оправдать подобные поступки, но это было малодушие, если не сказать иначе – измена воинской присяге, но… в те дни, в окружении, каждый решал сам свою дальнейшую судьбу. Идём ночью по полю, кукуруза высокая, соседа не видно, а на край поля выходят не все, те, кто хотел отколоться, специально отставали от отряда. Немецкие листовки повсюду – «Красная Армия разбита… Москва взята…», голод, неизвестность, смертельная опасность… – и многие психологически ломались, … деморализация…
Малкус Борис Львович, связист
Что тогда запомнилось? Страшная боязнь оказаться в клещах. Танков нет, пушек мы тоже не видели. Мы были на машинах, поскольку на машинах были наши понтоны, и ночью прятались. Над нами висели осветительные ракеты… Перспективы для офицеров, коммунистов были грустные. На каком-то рубеже мы закрепимся, сделаем мост, пару дней постоим, и опять это всё катится. И так мы докатились до Донца. Настроение было ужасным. Мои ребята, товарищи по улице, говорили: «Нас предали. Мы всю жизнь работали, отдавали последние деньги на займы обороны, а нас обманули, предали там, наверху». Это общий разговор был. Мы же бежали, это ужасно деморализует. Было такое настроение, что если будет удобный случай, то надо сдаваться и идти в плен и домой. Мне говорили: «Борис, это всё агитка, ты не бойся. Давай с нами вместе. Никто тебя не тронет, сдадимся и пойдём домой». Тут и верилось, и не верилось. Настолько был неожиданен поворот к действительности от того, что мы ждали, настолько нас уверили, что нас нет сильнее, что мы самые сильные… Ведь всё было основано только на этом. Мы ни черта не знали! Знали, что немцам гнали поезда с пшеницей, хлебом, подкармливали их.
Первый налёт Ю-87-х. Я не помню, как влез в поленицу, которая там стояла. Долбили нас минут 20. Волнами. Вылез – гарь, дым. Особенно тяжело было смотреть на бьющихся лошадей. Вот так началась моя встреча с войной.
Бежали мы на рысях… Под Смоленском у них в воскресенье выходной был. Это потом уж мы научили их «родину любить». Трудно было. Но что немцы могут победить – такой мысли не было. Кто постарше, те, может быть, и подумывали, а мы, молодёжь – нет. А когти рвали – будь уверен.
Там такой ещё случай был. В одном месте ранило одного командира. Его принесли в крайнюю хату. Попросили: «Подержите, ночью заберём». А сами отошли в лес в километре или полутора. Смотрим, идут немцы. Хозяйка из избы выбежала – и к ним. Во сука какая! Немцы вытащили раненого, которого мы оставили, и расстреляли. Дождались темноты. Командир вызвал добровольцев, я просился, но он меня не пустил. Собралось их пять человек. Бл*дь, всех перестреляли и избу сожгли! Я бы и сейчас их пристрелил! Просто не попал я в эту группу!
Я не знаю, как такое получилось… Я только помню, что перед первой атакой нам выдали по десять патронов на винтовку. А потом я стою, затвором щёлкаю, стреляю, а у меня уже нет патронов. Вдруг хлопает меня по плечу солдат: «Хватит, немец уже убежал». Вокруг трупы наших… А я живой. Думаю: «Как же так, живой?» Ничего не понимаю, как будто помешался.
Рассвело, и перед нами предстала взору панорама Невской Дубровки. Именно так нам в школе описывали лунную поверхность – перепахано бомбами и минами, воронка на воронке. Земля сплошь взрыта большими и малыми воронками. Утро было хмурым. Из-под земли торчала солдатская обувь, куски шинелей и ватники, и, вдобавок, человеческие тела. Эта картина сопутствовала мне всю жизнь.
Меня приютила пожилая женщина-украинка, дала гражданскую одежду, перевязала раны. Сказала, что у неё трое сыновей служат в РККА. А через три дня немцы устроили в селе облаву, выискивая окруженцев. Ворвались в дом, вытащили меня волоком во двор. Кто-то из немцев крикнул: «Юде!». И в тоже мгновение эта женщина кинулась к немецкому офицеру и закричала, что я её сын, Иван… Офицер приказал солдатам меня отпустить и велел немецкому санитару сделать мне перевязку. Пособник из местных украинцев, сопровождавший немцев в облаве, промолчал…
Мы привыкли верить товарищу Сталину, во всём полагаться на него, верили в его дальновидную политику. А теперь, в эти дни, Сталин, тот, с чьего имени, каждое утро начинались радиопередачи, чьё имя стояло всегда на первой странице любой газеты или журнала, он, наш вождь, наш великий кормчий, молчал, а по радио раздражающе гремели самые мажорные марши. Сталин молчал целых 12 дней, до 3 июля. 3 июля, наконец, по радио раздался голос Сталина. Какой голос! Какое обращение к народу: «Братья и сёстры…». Да, это были слова серьёзные, честные, братские. Такие именно слова, каких все ждали. Сталин нашёл в этом своём обращении самый верный тон. Ему поверили.
А вообще, не верьте тому, кто говорит, что только немцы нас в 1941-м били. У нас, конечно, были большие потери, но и мы им крепко давали прикурить… Потери они несли серьезные, а танки их бензиновые вообще вспыхивали, как спичечные коробки. Вначале мы, конечно, их очень боялись, я даже «драпнуть» хотел, когда первый раз танк близко увидел, но мой напарник успел меня остановить, буквально за штаны схватил: «Куда бежишь, сукин сын, от танков разве драпают?» Зато когда мы увидели, как они горят… А ведь у нас ещё «коктейля Молотова» не было, он появился только в боях под Москвой, а в начале войны были простые бутылки с бензином. И ничего, мы и этими бутылками их останавливали, мне и самому доводилось их бросать, да и «сорокопятки» хорошо тогда с немецкими танками справлялись. На Смоленщине в одном бою я видел, как подбили восемь танков, в следующем ещё шесть…
Москва тогда была охвачена паникой. Я жил на Неглинной, и мне запомнилось, что весь центр был задымлён, жгли документы, которые нельзя вывезти. Недалеко от вокзала у меня жила одна знакомая девушка, и 4 дня, пока нас не отправили, я жил у неё. Когда я в первый день пошёл к ней, то хотел купить колбасы. Зашёл в магазин, попросил продавщицу взвесить колбасу, а она смотрит на меня: «Возьми сам». Я сперва не понял, говорю: «Отрежьте мне». «Заходи и бери что надо». Я отрезал такой толстый кусок, килограмма на полтора, и пошёл в гости. Рассказал об этом случае матери девушки, так она взяла 2 сумки и пошла в этот магазин. Набрала там столько, я потом попытался одну сумку поднять – так там и для парня трудно было.
И вот в 6 утра 7 ноября по боевой тревоге поднимают полк. Полк пешим порядком направляется с Малого Ивановского по Бульварному кольцу к Сретинским воротам и от Сретинских ворот по улице Дзержинского, 25 октября – на Красную площадь. Начался парад ровно в 8 часов, когда пробили куранты, – это было личным указанием Сталина, начать парад на 2 часа раньше обычного. Обычно выступал всегда тот, кто парад принимал. Но в данном случае было сделано исключение – выступал сам Сталин. Он выступил с очень короткой речью и сказал, что очень многое зависит от участников парада. Участники парада знали, что прямо с парада они отправляются на фронт, – что почти все части с Красной площади направляются на фронт. Парад этот легендарный – и это не просто какая-то моя бравада, преувеличение. Я говорю так совсем не потому, что я был самым юным участником этого парада, а потому, что значение этого парада нельзя переоценить. Когда наш народ узнал, что на Красной площади прошёл парад в то время, когда немецкие войска буквально были у границ Москвы, – то народ воспрянул духом. Народ понял и поверил в то, что всё же у нашего государства есть сила для того, чтобы нанести удар по немецким войскам. И удар был нанесён, – 5 декабря наши войска перешли в контрнаступление и отогнали немцев от Москвы на 250–300 километров.
Перед Бобруйском зашли в один дом вдвоём. Там была женщина, видимо, учительница. Начитанная, эрудированная. Разговорились. Откуда, что, где немцы. Ведём разговор: «Посидите, я сейчас приду». Она вышла. Там перегородка. Открывается дверь, оттуда выходит мужчина: «Хочу вас порадовать, – знаете, прошло столько лет, а я не могу спокойно говорить об этом (плачет – А.Д.). – Немцев погнали от Москвы! Полный разгром! Тут будут большие дела. Развёртывается массовое партизанское движение. Предлагаю вам два варианта. Если ослабли, не можете идти – оставайтесь, найдём жилье, работу, потом будете вместе с нами. Если есть силы, лучше идите домой. Вы лучше знаете свою местность, людей – там вы больше принесёте пользы. Посоветуйтесь».
Первый городок, в который мы зашли после начала наступления, был километров за пять от наших позиций. В центре городка стояли виселицы, на которых висели пятнадцать человек, и у каждого табличка на груди – «партизан». Дома все сожжённые, всё что можно взорвано. Голая, выжженная земля… Люди сидят в подвалах, ямах, потом стали выползать. Сначала не понимали, что случилось, а потом кричат: «Наши! Наши пришли!»
Вышли с Колей Орловым из комендатуры и на углу встретили шефа кухни Кюнцеля, он шёл с голодной гауптвахты, где просидел две недели. Кюнцель был исхудавший, жалкий, встретил нас как родных и стал быстро говорить, что под Москвой русские разбили немцев:
– Майн брудэр шрайбэн письмо, сорок километров бежал по снегу в носках, так быстро отступали. Плохие сапоги – набирают снег.
Он показал на свои сапоги с широкими голенищами, такие же, как его брат потерял в снегах Подмосковья. Сейчас его брат лежал с обмороженными ногами в госпитале.
– Никс гут Гитлер! Сталин – грос! – завершил свою речь Кюнцель.
Так мы узнали о разгроме гитлеровских войск под Москвой.
Комментарии к данной статье отключены.