| 1941 | 1942 | 1943 | 1944 | 1945 |
Абдулин Мансур Гизатулович, миномётчик 293–1 стрелковой дивизии
…Артналёт! Еле успеваю спрыгнуть в первый попавшийся окоп, чтобы переждать. За мной следом прыгает ещё один солдат-пехотинец. Спрыгнул и кричит истошно:
— Дай закурить!
Достаю кисет, отряхиваясь от посыпавшихся на нас сверху комьев, протягиваю, а он хриплым матом:
— …! …! Заверни!..
И пока я, заторможенно осмысливая тон его просьбы, сворачиваю козью ножку, он торопится, орёт мне сквозь грохот:
— Руки оторваны!
Смотрю, и правда: рукава его шинели болтаются и набрякли кровью… Сунул козью ножку ему в губы и, протянув огонёк зажигалки, замечаю, какого они химически-чернильного цвета.
Артналёт прекратился внезапно. Солдат, как на пружинах, выпрыгнул из окопа и побежал, крикнув на прощание:
— Я отвоевалси, браток…
Наступало первое февраля 1943 года.
Просыпаюсь от чьего-то изумлённого возгласа. Рассветает. Несколько хлопцев, навалившись друг на друга, смотрят на противоположную сторону улицы. Что там ещё такое?! Вскарабкался по спинам, чтоб тоже посмотреть, никто и не протестует — чего, мол, лезешь по живому, больно ведь: так увлечены зрелищем. Смотрю на пустые глазницы окон противоположного дома и тоже не сразу понимаю, что это обозначает. С подоконников косо-криво свисают белые полотнища. На грудах битого кирпича тоже аккуратно разложены обрывки белых тряпок. И тихо — ни одного звука.
— Капитуляция.
Не помню, кто из хлопцев сказал это слово. Осторожно, будто боясь спугнуть.
Выйти из укрытия? А если это ловушка?! Ещё вечером немцы дрались с ожесточением. Но любопытство одолевает: неужели правда капитуляция?! И что мы должны делать вот сейчас, в эту минуту? Я увидел вдруг, что хлопцы застеснялись, переглядываются с робкой радостной улыбкой: мол, чумазые мы как черти, в пыли, в саже… Принимать капитуляцию — это же не бой. Тут, наверное, нужен кто-то попредставительней… «Да где их искать, представительных, — с испугом подумал я. — Надо скорей принимать, а то немцы решат, что мы струсили, да передумают сдаваться!»
Спрыгнул я через головы хлопцев и пошёл на середину улицы. Ноги как деревянные. Иду медленно. Белые тряпки и полотнища на многих домах, про которые мы и думать не думали, что там есть фашисты. Но где они сами?!
Поодаль от себя вижу таких же, как я, «представителей» — тоже нерешительно топчется каждый посреди улицы. Краем глаза друг на друга смущённо поглядываем: мол, вот, обрадовались, выставились, как дураки… Кажется, раздайся сейчас выстрел, и в первый момент будет просто неловко друг перед другом…
Я свой автомат демонстративно перекинул через плечо: если смажут, думаю, всё равно не успею воспользоваться…
И вдруг они полезли из-под развалин, из всех нор попёрли одновременно. Тоже медленно шагают, бросают на снег автоматы и поднимают руки. К моему непредставительному виду они равнодушны. Вот пистолет упал к ногам. Только по этому и можно понять, что вон то завернутое в одеяло чучело — офицер. А пистолетом, сволочь, кинул в меня так, что мало не промахнулся. Злись на здоровье, сдавайся только!
Я вдруг с облегчением понял, что подвоха не будет: немцы народ дисциплинированный. И это самая что ни на есть настоящая капитуляция.
Хлопцы, увидев фашистов в таком виде, приосанились и тоже высыпали на улицу: гитлеровцы рядом с нами просто огородные пугала. Какое только тряпьё на них не наверчено! Бросают оружие в кучи и молча становятся по восемь-десять человек в колонны.
Вдруг раздаётся одиночный и глухой выстрел, а я почему то живой! Оказалось: это гитлеровский офицер пустил себе пулю в сердце…
Вывели нас на дорогу, там бронетранспортёр стоит, ещё немецкие солдаты, много… Они как раз окруженцев вылавливали, мы им мешали в тылу. Они на бронемашине сидят, а мы на дороге. Стали завтракать, достают хлеб, масло. Мы спрашиваем поесть – не дают… Тут наших пленных по дороге ведут, нас в эту колонну и на запад. Идём, раненые, голодные, а у меня в голове один вопрос крутится: «Как убежать?» Колонна растянулась, в ней много раненых, а охраняют нас два автоматчика – один впереди и один сзади. Тут, на мое счастье, крупа пошла. Бьёт в лицо, мы отворачиваемся, видим, что конвоирам тоже нехорошо. Идём по дороге, вдоль неё снега уже нет, а тут заходим в лесополосу – там огромные сугробы. Я думаю: «Вот момент!» Чуть пригнулся, и туда, в сугроб, а за мной ещё несколько человек. Другие остались, но не будут же пленные докладывать, а немцы не видят. Просидели мы в сугробе пока колонна прошла, а потом вышли и на восток. Так я несколько часов был в плену…
Начали снова выходить, уже ноги не несут… Кругом снежок прошёл, смотрим – чёрная полоса земли. В чём дело? Оказывается, картошка там посажена была. Начали её выдергивать, а она, видимо, не один год уже как посажена, сгнила. Ты её выдергиваешь, а крахмал высыпается, глина попадает, земля… Стали делать лепёшки, нашли жестянку и на костре пекли оладьи, без соли, масла. Как наелись – у всех рвота…
В декабре 1942 года у нас в деревне появилась партизанская комендатура, комендантом которой был Иван Григорьевич Никулин, потом он был командиром нашей группы и нашего отряда, пока нас не разбили.
Партизанская комендатура у нас была с декабря по март, когда началась карательная операция. В марте она ушла, и мы остались на произвол судьбы. Мы, молодёжь, тогда уже были кандидатами в партизаны, ходили с хлопцами из комендатуры в караул, но когда они уходили, не смогли нас с собой взять, мы балластом были бы – у нас же оружия нет. Так что комендатура ушла, а мы остались, правда, партизаны предупредили нас о карательной операции, так что вся деревня ушла в лес. Потом к нам один дедок пришёл, говорит: «Немцы ушли на запад». Мы вернулись в деревню, но сразу поняли, что добром дело не кончится – немцы всех собак постреляли, угнали несколько коров. У нас компания была, 12 хлопцев, так мы на ночь в лес уходили, у нас там бивак был оборудован, а днём возвращались в деревню. И вот 15 марта мы рано утречком возвращались в деревню, видим – и немцы в деревню идут.
Мы сразу подальше в лес ушли. А потом, где-то через полчаса, услышали стрельбу. В конце концов – из деревни только несколько человек спаслось.
Немцы сперва всех стали сгонять, сказали, что на собрание. Никто и не думал, что их на расстрел ведут. А когда стали к колхозному коровнику, один односельчанин, участник финской войны, там был ранен, так он закричал: «Нас же на расстрел ведут!» Схватился с конвоиром, стал у него отнимать автомат, получилась заминка. Мой дядя Демьян схватил своего сына Павлика и побежал через поле. За ним ещё несколько человек побежали. Немцы начали стрелять, убили несколько бегущих, но дядя с сыном сумели добежать до леса. Ещё несколько человек сумело спастись, одну семью отпустил сердобольный немец, но все остальные были убиты…
Потом, когда мы узнали, что немцы ушли из деревни, мы в неё вернулись, надо же наших похоронить, и такое увидели…
Кого в коровнике расстреляли, некоторые пытались бежать, их на бегу застрелили. Кого-то в колодец кинули и там добили. Девчат понасиловали, специально в отдельные хаты водили, мы там потом трупы находили. Просто изверги в человеческом облике…
Я пытался кого-нибудь из своих найти, у меня же три сестры и брат. Как будто узнал останки сестры…
Я был пацан 15–16 лет. Всех учеников старших классов по мобилизации отправили кого на заводы, кого на шахты. Я же попал на завод. Меня поставили к станку по внутренней расточке камер реактивных снарядов «Катюши». Это были два тяжелейших года в моей жизни. Рабочий день 12 часов, причём без пересменки. Как заступил в 8 вечера – так и работаешь до 8 утра. 3–4 месяца – только в ночь. И за первых полгода был один выходной день. За второй год – два выходных дня. Итого за два с лишним года работы на заводе было 3 выходных дня. 12 часов у станка простоять в холодном цеху с голодным брюхом –это было испытанием.
Одежда была плохая. Ножом по штанам я срезал грязь, масло. Колени грязные, руки грязные, изрезанные – со стружкой ведь всё время работали. Ад кромешный! 5 километров шлёпаешь до завода по шпалам, 12 часов там крутишься, и 5 километров обратно. Только пришёл, кажется, только прислонился к подушке, – и мать опять будит: «Валька, иди на работу». На заводе бронь! Не вырвешься! С трудом удалось призваться. Попал в военно-морское училище. Это санаторий! Служба показалась раем – три раз кормят, одет нормально, раз в неделю в баню водят… За год я с 60 килограмм добрал до 80 килограмм. Когда курсанты ссорились, кому вахту «собаку» отстоять, с 0 до 4 часов утра, я говорю: «Да я отстою!» Что мне было отстоять 4 часа в тулупе с винтовкой по сравнению с 12 часами работы на заводе?
На удивление 4 июля в ночь перед наступлением немцев нас в разведку не посылали. Мы обрадовались, намеревались отоспаться в своей землянке, но спать нам не разрешили. Вместе с тысячами других людей, находящихся в окопах, на огневых и исходных позициях, на наблюдательных пунктах – мы тревожно вслушивались в ночную тишину и чего-то ждали…
А потом – будто небеса разверзлись и обрушились на землю. В начале третьего часа ночи вздрогнула земля от оглушающего грома сотен наших орудий и миномётов. Только секунд пятнадцать-двадцать на переднем крае слышался свист снарядов и начавшаяся стрельба из стрелкового оружия, а потом всё вокруг поглотил гул разрывов, всё новые и новые залпы. Этот огненный смерч бушевал примерно полчаса. Он прекратился так же неожиданно, как и начался. Ночь словно провалилась в возникшую пронзительную тишину. И мы с ней, неспособные произнести ни единого слова. Вместо запаха сырости с реки приплыл запах гари и дыма. Все напряжённо ждали – вот-вот грянет ответный артиллерийский удар. Но враг молчал и не отвечал на огонь. Прошли десять минут, двадцать, тридцать – тихо…
Только через пару часов грохот разрывов сорвал нас с нар в землянке, заставил схватить свои автоматы и броситься на выход к вырытым щелям. Снаряды и мины рвались совсем близко, стенки землянки ходили ходуном, сквозь накат сыпался песок. Выбежав наружу, мы залегли в щели. Между окопами и штабными землянками метались огонь, дым и земля. Кинулись в ход сообщения, отбежали с десяток шагов и упали на дно глубокого окопа. Артподготовка противника продолжалась в полосе обороны полка более часа. Затем канонада начала стихать, и стали явственнее слышаться пулемётные и автоматные очереди с переднего края. По всей полосе обороны разгорелся яростный бой, под прикрытием дымовой завесы гитлеровцы пошли на штурм.
В начале февраля сорок третьего я попал в центр Сталинграда. Ужасная картина: все подвалы были забиты немецкими ранеными солдатами и офицерами, умирающими от ран, голода и холода. Тяжело было смотреть на их мучения, но после того, что мы испытали в осенних боях, жалости к немцам никто не испытывал. Наши медработники не успевали оказывать немцам помощь. Был приказ: пленных не убивать, но некоторые из нас бродили среди рядов раненых, выискивая эсэсовцев. Этих пристреливали на месте, определяя принадлежность к СС по обмундированию. Поразила ещё одна вещь: чуть ли не каждый десятый в немецкой форме был из бывших солдат Красной армии, с ними тоже не церемонились. Ожесточение людей было предельным. Все улицы были завалены трупами замёрзших немцев. Сами пленные немцы растаскивали их по сторонам, чтобы можно было пройти-проехать. Зацепят крючком за ноздрю и волокут. Немцы со своих убитых снимали сапоги. Технология простая: ударят ломом по щиколотке, она крошится, и тогда можно легко снять сапоги…
На рассвете приехала кухня, привезла завтрак. В термосе был гороховый суп с американской колбасой. Мы ели, сидя в укрытии для орудия, оставив Максима Строгова наверху в качестве наблюдателя. Вдруг он сказал:
– Танки появились!
– Ну, сколько?
Он начал считать:
– Один, два, три…
Мы поняли: раз он так считает, значит, на горизонте всё время появляются новые бронемашины. Когда Максим дошёл до тридцати, он выматерился и воскликнул:
– Да сколько их!
Мы высунулись из укрытия. Танки были видны как на ладони. Казалось, что ими был занят весь горизонт. Утро было солнечным, и над степью стояло марево. «Тигры» и «пантеры» беззвучно будто бы плыли в этом мареве: чётко выделялись стволы, антенны. Между большими, похожими на корабли танками сновали маленькие, по сравнению с ними лёгкие танки. Вся эта армада пёрла на нас. Считать мы их не стали – это было бесполезно.
Мы ничего не говорили, и так было понятно, что будет жарко и вряд ли нам удастся уцелеть. Танки приблизились к нам метров на восемьсот. Коробейников приказал:
– Огонь!
Я говорю:
– Рано!
– Огонь!
– Рано!
Я знал, что мы им ничего не сделаем. Пушка была заряжена подкалиберным снарядом, который неэффективен на такой дистанции. Коробейников потянулся за автоматом, как бы напоминая, что может принять ко мне какие-то меры. И опять скомандовал:
– Прицел 5!
Это значит, что он определил расстояние в 500 метров. Я понимал, что если поспешить с открытием огня, то только обнаружишь себя раньше времени. И ещё одна мысль промелькнула в тот момент. «Почему никто не стреляет? Что, никого нет? Когда начнут?» Мне пришлось подчиниться: навёл и выстрелил. Снаряд попал в танк. В месте попадания поднялось облачко пыли. Коробейников скомандовал:
– Второй!
Я выпустил второй снаряд, тоже попал. Пятьсот метров – небольшое расстояние. Опять возникло облачко. Это уже я потом узнал, что немцы покрывали танки антимагнитным составом. А тогда я только удивился.
Танки огонь не открывали. Ещё было тихо. Приблизившись к противоположному краю лощины, они не пошли на нас. Часть танков свернула вправо, а часть ушла в левую сторону, где была дорога. Возможно, немецкие танкисты оценили крутизну подъёма, ведущего к нашей позиции, и поняли, что преодолеть его им не удастся. Поэтому начали расходиться веером в разные стороны. А потом, если бы они начали подниматься, они бы подставили нам днище. Они же не глупые были.
…И тут началось. Заработала артиллерия. Появились самолёты – наши и немецкие. Они летали над полем боя на невероятно малой высоте. Наши самолёты проносились над немецкими танками, расстреливая их огнём реактивных снарядов и сбрасывая небольшие бомбы. Немецкие же самолёты прижимали нас к земле пушечным и пулемётным огнём. Всё грохотало, стреляло и взрывалось. Правильно говорят: «Земля встала дыбом». Танки, ведя огонь, обтекали нас справа и слева. Они преодолели лощину и скрылись за рощей – там, где раньше стояли кухни. Зайдя за рощу, они развернулись и пошли на нас справа. Видимо, решив незаметно выйти на нас сбоку на близком расстоянии. Если бы это у них получилось, то я не уверен, что мы смогли бы быстро развернуться и встретить их огнём. Но они немножко промахнулись. Это на учениях все экипажи действуют слаженно, всё отработано до мелочей.
Я не помню, кто крикнул:
– Танки справа!
Я повернулся и увидел: ниже нас справа идут три «пантеры», с направленными вперёд стволами. Нас они не видят, иначе бы развернулись для стрельбы. Они шли как бы уступом, один – впереди. Расстояние до них было метров 40–50, и я видел каждую заклёпочку на их корпусах, каждый шов. Я был совершенно спокоен, как сейчас, когда мы с тобой сидим и разговариваем.
Первый танк, который шёл впереди всех, вошёл в поле зрения прицела башней, и как только он закрыл собой перекрестие, я выстрелил. Снаряд попал в башню. Я это видел чётко. Танк не остановился. На той же скорости он продолжил движение влево по склону. Я понял, что броню его не пробил. Я посмотрел вправо. Шли ещё два: один ближе, второй сзади и чуть ниже по склону. Я затаился за орудием, зная, что нужно навести в борт. И как только эта часть танка вошла в прицел, я выстрелил. Танк остановился не сразу. Немного прошёл влево от нас и загорелся. Из его нутра пыхнуло огнём. Второй танк подошёл поближе. От него пахнуло жаром. Я выстрелил ему в башню. Он дёрнулся и встал напротив нашего орудия. Я понял, что не пробил. Его башня стала медленно поворачиваться в нашу сторону. Я крикнул: «Юра, давай!» Лязгнул затвор. Надо опустить ствол орудия, а я не могу! Опять выстрелил в башню. Почему я так сделал? Не знаю… Наверное, потому что она занимала всё поле прицела. Я успел сделать несколько выстрелов: наводил и стрелял в башню автоматически. Я не мог заставить себя опустить ствол ниже, чтобы попасть в борт. Я ещё раз повторяю, что страха в этот момент я не испытывал. Я был целиком поглощён задачей уничтожения этого танка. Танк выстрелил. Снаряд прошёл над нами. Стрелял он бронебойным. Сзади нас были сложены термосы и шинели: всё это полетело в воздух.
После первого выстрела немецкого танка мы забежали в ровик. А немец остался на месте. Через некоторое время мы подползли к пушке, зарядили её. В прицел я видел боковую часть его ствола: «Раз вижу ствол, значит, снаряд пройдёт мимо». Я опять выстрелил в башню танка и спрятался в ровик. Танк выстрелил – мимо. Так я успел сделать три выстрела. Когда снова вылез и посмотрел в прицел – боковой части ствола видно не было. Чёрное жерло уставилось прямо на меня. Я немного довёл перекрестие прицела в это жерло – и выстрелил. Потом – провал. Когда я очнулся и привстал (а я лежал на спине), орудие моё было опрокинуто на бок, левого колеса не было. На том месте, где стоял я, лежали мой автомат, противотанковая и обычная гранаты, зияла воронка. Справа от меня в самых разных позах лежали Строгов и Воробьёв. Слева в ровике, спиной кверху, затих командир орудия Коробейников. Голова его была повернута, и он будто бы смотрел на меня. Когда я пришёл в себя, то понял, что вижу только правым глазом. Провёл рукой по левому. Увидел на пальцах серое вещество – мозги. Боли я не чувствовал и ничего не соображал. Ещё раз протёр глаз. Он стал видеть. Я Коробейникову сказал: «Танки подбиты». А он молчит. Я его взял за плечо. А у него голова крутанулась и оторвалась от тела. Ровик, в котором он находился, из которого смотрел на поле боя и подавал команды «В укрытие!», «К орудию!», находился меньше чем в метре и точно напротив колеса. Болванка, которым стрелял немецкий танк, попала в коробку подрессоривания, отбила её вместе с колесом и разметала всё, что находилось рядом. Эти части орудия, мой автомат и две гранаты могли его смертельно ранить, снеся ему полчерепа.
Я выглянул с опаской. Первый танк, пройдя чуть левее по склону, стоял неподвижно. Кто его добил, я не знаю. Второй жарко горел, третий стоял с опущенным и развороченным стволом. Экипажа этого танка не было. Люк башни был открыт. Других немецких танков тоже не было, а бой шёл уже позади нас.
Сбросили нас почему-то с высоты около 1000 метров. Когда мы спускались на парашютах с земли, по нам огонь не вели. Упал я в какой-то овраг. Темень, хоть глаза выколи. Слышу неподалёку лай собак, значит, думаю, населённый пункт рядом. Натолкнулся на двух десантников с других самолётов. Смотрим друг на друга, ждём сигнала ракетниц. Прошло где-то полчаса. Появились в небе три ракеты. Через минуту такие же три ракеты слева от нас, потом справа от нас, а минут через пять со всех сторон в небо летели ракеты того же набора цветов, и нельзя было ничего понять – кто их выпускает и где место сбора. Говорю ребятам: «Надо подождать, уж больно всё это подозрительно выглядит». Затаились, звуков стрельбы не было. В небе послышался гул самолётов. И тут началось!!!… Сотни трассирующих трасс шли вверх. Стало светло как днём. Зенитки «ухают». Над нашими головами разыгралась страшная трагедия… Не знаю, где найти и подобрать слова, чтобы рассказать, как это было… Мы видели весь этот кошмар… Трассеры зажигательных пуль прошивали парашюты, а парашюты все из капрона и перкали, вспыхивали моментально. В небе сразу появились десятки горящих факелов. Так погибали, не успев принять бой на земле, так сгорали в небе наши товарищи… Мы видели всё… Как падали два подбитых «дугласа», из которых ещё не успели прыгнуть бойцы. Ребята сыпались из самолётов и падали камнем вниз, не имея возможности раскрыть парашют. В двухстах метров от нас врезался в землю ЛИ-2. Мы бросили к самолёту, но там живых не было. К нам прибилось в эту страшную ночь ещё несколько чудом уцелевших десантников. Всё пространство вокруг нас было в белых пятнах парашютов. И трупы, трупы, трупы: убитые, сгоревшие, разбившиеся десантники… А через час началась тотальная облава…
Утром 5 ноября в наше расположение приехали командир бригады гвардии полковник Кошелев и начальник политотдела подполковник Молоканов. Оставшиеся экипажи семи танков и трёх самоходок выстроились перед машинами. Обратившись к нам, командиры поставили задачу овладеть городом, добавив, что первым экипажам, ворвавшимся в город, будет присвоено звание Героев Советского Союза.
Минут через тридцать, построившись в боевую линию, мы пошли в атаку и быстро овладели южной окраиной Пуща-Водица, с ходу пересекли Святошино, а затем и шоссе Киев-Житомир. Дорогу преграждал противотанковый ров, вырытый ещё в 1941 году, который необходимо было преодолеть, чтобы попасть в город. Спустившись в ров, танк застрял: мотор ревел на максимальных оборотах, из выхлопных труб вырывались полуметровые пучки огня, говорившие о его чрезвычайной изношенности, но выбраться не получалось. Чтобы увеличить тяговое усилие, кричу механику: «Преодолевай задним ходом!» И вот –первая улица. И снова незадача! Рабочий трак, который мы поставили в лесу взамен разбитого ведомого, сейчас, при выходе на мощённые улицы, своим десятисантиметровым зубом поднимал корпус танка с правой стороны, исключая ведение огня. Остановились и, позаимствовав ведомый трак, приступили к ремонту.
Батальон получил задачу двигаться к центру города. Головной танк достиг Т-образного перекрёстка и вдруг, объятый пламенем, свернул вправо, врезавшись в один из угловых домов. Разведчики, находящиеся на нём, были сброшены. Лейтенант Абашин и я открыли огонь по удиравшей самоходной установке врага. Вторым снарядом я попал ей в кормовую часть, остановив её движение. Небольшая заминка, подошедший быстрым шагом командир батальона назначает головным танк лейтенанта Абашина. По сигналу «Вперёд!» мы двинулись дальше, и вскоре вышли на Крещатик. Город взят.
Комментарии к данной статье отключены.